Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев

Странно мы здесь сошлись, будто все эти три года не разлучались, напротив, приспособились, выработали иммунитет против прежних ссор, нашли свою общность, и вот теперь только стали тем, кем собирались еще пять с половиной, почти шесть лет назад. Будто только здесь и могли обрести так недостающее нам все прежние годы.

– Посмертная семья, это звучит, – она засмеялась, первый раз я увидел ее такой, первый раз здесь, в зале ожидания, я услышал смех. Мы снова обнялись и снова развели руки, смущенно. Но по-прежнему улыбаясь.

Немного успокоившись, Марина стала предполагать, что нас ждет за занавесом, я только кивал, видя как она переменилась, снова почувствовав прилив сил, – гладила мою руку и говорила, говорила, столько раз обговариваемое и прежде. И за одухотворенными словами этими я ощущал ту же пустоту и неуверенность, что и прежде, мы пытались убедить себя и друг друга, что дальше нас ждет что-то удивительно прекрасное, подозревая, что лишь зал ожидания дает нам шанс оставаться вместе.

Вот и сейчас я никак не мог собраться, мысли разбрелись кто куда, не слушал, скорее, внимал, как тогда, когда мы только заново знакомились друг с другом. Ведь здесь и сейчас мы действительно обрели себя заново. Пусть и не так, как хотелось прежде, но хоть как-то.

В голове вдруг настойчиво зазвенел колокольчик. Я подскочил, оглядываясь, Марина удивленно смотрела, не понимая: верно, не слышала. Я почувствовал прикосновение – девушка в сером попросила немедленно пройти с ней. Марина вздрогнула.

– Последний документ, – прошептала она, – точно говорю. Ты ведь подождешь? – она растерянно оглядывала зал, но к ней пока никто не подходил, – Ведь подождешь, да?

– Ну, конечно, – и поспешил, постоянно оглядываясь, за девушкой. Марина поднялась, прошлась вдоль кресел, вышла в проход. Заглядевшись, я едва не столкнулся с девушкой: мы шли не к стойке. На выход.

Я растерянно посмотрел на нее, та продолжала тянуть к прозрачным дверям, через которые я вошел когда-то: день, месяц или год назад. Наконец, спросил, что происходит. Ответила не сразу, короткая заминка, за которой последовал совсем нежданный ответ:

– Вас настоятельно вызывают обратно. Клиническая смерть заканчивается, вы возвращаетесь, – я не понял: – Обратно. Жить.

Кажется, она и сама была удивлена не меньше, но старалась не подавать виду. Бросила взгляд на бумажку, с коротким заглавием «Срочный отзыв». Я успел разглядеть имя и фамилию: Наталья Углёва. Ташенька.

Именно ей мое бесконечное лето перешло в смурной август, а следом и в промозглую, колкую ранними морозами осень. Таша вытащила меня, упирающегося в лете, переставшего замечать хоть что-то, кроме жарких ледяных узоров, покрывших сердце. Они стаяли только зимой, перед самым новым годом, отрезавшим жизнь прошлую от настоящей, поделив на две неравные части. Год назад мы расписались. Через полгода у нас должен родиться ребенок, мы заглянули в будущее – сын.

Я обернулся на Марину. Она смотрела не отрываясь, не понимая, что происходит, чувствуя неладное, глаза пытались найти мой взгляд, пытались.

Я забывал ее с огромным трудом, со всем напряжением Ташиных сил. Лишь недавно осознал, что мне удается более не думать об ушедшей, не поминать ее имени всуе, не пугать снами спящую рядом. Она терпела, мучилась, но упорно подталкивала к возвращению и отпраздновала победу. Ведь она любит столь сильно, что оказалась способна на все. Даже вытащить меня из зала ожидания. Меня, разом позабывшего о ней, обо всем, стоило снова увидеть Марину.

Наверное, я не смогу полюбить ее, тем более так, как любит меня она. Но не могу и отказаться от положенных к ногам даров, не могу, не ради себя, из-за Таши. Не прощу себе потери той, что вернула меня, передав частицу своей жизни, своей души, своего сердца. Разделив жизнь свою.

Значит, это не просто зал ожидания перед отправкой в небытие. Здесь ждут не приема, но окончательного забвения, оставления – теми, кто еще ждет, быть может, ни на что не надеясь, или веря в чудо, в немыслимое, невозможное. А Марина? Я вспомнил подписанный ей документ на продление. Выходит, она сама не может отправиться окончательно в путь, ждет, пусть, без чувств, без веры, без надежды, просто ждет того, кто должен рано или поздно к ней придти. И только этим одним сама себя держит в зале ожидания.

Или я сам все это время, упорствуя, держу ее там? Не веря в смерть, не желая отпустить. Жаждая не новой встречи, но возвращения к давно ушедшей. Той, которая не случилась, да и не случится более.

Не отпускаю и ту, что ждет, там, за дверью. Что вытащила раз и вытаскивает снова. И снова. И сколько еще бы ни потребовалось.

– Пора, – напомнила девушка. Я только на миг задержался, не выдержал и глянул. Соединившись со взглядом Марины.

– Я буду ждать. – послышалось мне. Страшно, больно, мучительно смотреть в эти глаза, разом припорошенные пеплом. Девушка торопила, я не слышал. Смотрел, пытаясь прошептать одно слово, которое когда-то не давалось нам обоим, а теперь лишь мне. «Прости».

И в то же мгновение дверь распахнулась, ослепив сиянием, я вздрогнул, ощутил себя лежащим недвижно на постели. И через силу поднял непослушные веки, открыв глаза. Милая моя Мариша. Если сможешь, прости, прости за все, за неслучившееся прошлое и за не вышедшее настоящее.

Единственная моя, моя самая дорогая на свете. Возвращения больше не будет. Прости.

Завещание вступило в силу поздней осенью, последние формальности были улажены на исходе октября, а первого ноября я, как официально признанный наследник, вступил во владение всем доставшемся мне имуществом.

Мне не стоило бы произносить этих высокопарных фраз, годных для романов девятнадцатого века, но удержаться оказалось невозможно. Так уж повелось, что при слове «наследство» всякий вспоминает всё, прочитанное им в романах Коллинза или Диккенса и подобных им авторов. Воображение его, словно повинуясь условному рефлексу, начинает рисовать златые горы, томящиеся на чердаках и в подвалах старинных особняков, тенистые аллеи парков за высокой изгородью и пыльные пачки ветхих векселей, переходящих из поколения в поколение. Я вынужден был разочаровывать своих редких слушателей, если, при случае, разговор заходил на эту тему: говорил о том, что в их представлении никоим образом не сочеталось со столь значимым, почти мистическим словом. Золотые горы рассыпались в мелкую пыль, подрывая фундамент вековых поместий, сотканных из туманов фантазий. Собравшиеся послушать историю, будто пришедшую из темной глубины прошлого, завороженные поначалу потоком магических фраз, на кои я старался не скупиться, не дослушав, переводили разговор на другую тему, а порой оставляли оратора наедине. Еще бы, ведь упомянув эти священные мантры, я, словно в забытьи, заговаривал о каких-то десяти тысячах рублей на сберкнижке, о нескольких десятках акций давно обанкротившихся компаний, и о крохотной квартирке на последнем этаже старого дома, уже очень давно ждущего и никак не дождущегося капитального ремонта. Я разочаровывал своих слушателей… впрочем, я и сам был разочарован. Ведь в первый момент, когда я узнал о наследстве, мне, как и им, вспомнились классики.